Совсем близко отчаянно загавкала собака. Хриплые, яростные звуки собачьего лая слились с резкой и властной командой поручика Санжаренко. Сердце Михаила Лебедева охватила тяжелая, ноющая тоска. Он отчетливо услышал, как где-то тут рядом, под стенами нардома, зловеще клацнул металл винтовочных затворов.

– Господа! Остановитесь! Прошу вас! – размахивая фуражкой, кричал Тульчинский. – Послушайте, господа! Здесь же солдаты! Команда! Ах боже мой! – Окружной запыхался, волосы встрепаны. У стражника вытаращены глаза, усы взъерошены. – Поверьте, друзья… – От натуги голос Тульчинского срывался.

– Да ведь мы что!.. Мы ведь миром! У нас заявления! – послышались неуверенные голоса.

Передние, желая повернуть назад, попытались остановиться, но трехтысячная масса людей вошла в узкий проход и продолжала напирать всей силой. Свернуть было некуда. По правую сторону тропы, словно рогатки в снегу, торчала изгородь, упиравшаяся в крутой обрыв реки Лены, слева были навалены штабеля пихтового леса. Тульчинский, что-то беспомощно выкрикивая, замешался в толпе. Завороженные своей единой целью поскорее отдать прокурору заявления и освободить товарищей, задние шли и шли вперед, не подозревая, что творится в голове колонны.

Шедший неподалеку Кодар, узнав Буланова, сошел с тропы, глубоко проваливаясь в мягком снегу, радостно закричал:

– Эй, Буланов! Архипка-брат!

Взмахивая над лисьей шапкой огромными брезентовыми рукавицами, Кодар вдруг вяло повалился на снег, и только после этого мгновения солнечный свет раскололся близким, оглушительным залпом. Скованная льдом река отозвалась могучей дрожью, тревожно поглощая тяжелое, гулкое эхо. Еще не сразу сообразив, в чем дело, люди сначала замерли на тропе, и только после двух хлестких залпов, последовавших один за другим, колонна ломко дрогнула, и рабочие, будто скошенные, повалились на молодой апрельский снег, выпавший этой ночью. Раздались первые крики, в воздухе тягостно повисла первая боль. Теперь залпы, как на учении, бегло чередовались, заглушая стоны и крики раненых, отчетливо выделяя в промежуточной пустоте визгливую команду поручика Санжаренко. Палачи продолжали бить по лежачим. Правее от ротной шеренги киренцев, вдоль линии железной дороги, во весь рост маячили в своих высоких лохматых папахах стражники ротмистра Трещенкова и расстреливали рабочих с фланга. Михаил Иванович Лебедев понял, что их убивают по всем правилам стратегии и тактики. Теряя сознание после тупого удара, он не сразу почувствовал боль в плече. Архип Буланов видел, как раненые в беспамятстве расползались от тропы в обе стороны и после нового залпа сникали и неподвижно оставались лежать на снегу. Взлохмаченный, перетоптанный снег пучился и набухал на тропе темными, быстро расползающимися пятнами.

Когда выстрелы прекратились – этого никто не помнит. Они долго и долго продолжали звучать в ушах людей…

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

В эти апрельские дни петербургские улицы окутывались дымчато-мутным, промозглым туманом. Он настолько был густ, что легковые извозчики сшибались с ломовыми, с господскими колясками и калечили пассажиров. Олимпиада с Марфой скучали. Только один Авдей Иннокентьевич с утра исчезал на весь день, заканчивая перед отъездом многочисленные дела. Митька Степанов находился где-то в особой лечебнице, там якобы исцеляли его от запоя, а на самом деле потихоньку носили ему в палату винцо, за немалые, разумеется, деньги. Он уже окончательно сходил с круга, пожелтел и распух. Напивалась от тоски и Олимпиада, красивое лицо ее все чаще наливалось нездоровым румянцем, и только одна Марфа еще продолжала хорошеть.

Доменов застал женщин за разборкой покупок, которыми была завалена вся комната. От такой траты денег у Авдея сегодня особенно засосало под ложечкой. Марфа стояла перед зеркалом и примеряла на себе бледно-розовую накидку с откидным атласным воротником. Отшвырнув сапогом картонку с какой-то нелепой шляпкой, он подошел поближе, не спуская пристального взора с непомерно дорогого наряда. На счета Авдей мельком взглянул еще утром и хорошо запомнил цену. Сейчас он только что возвратился от Белозерова, был зол и искал повод, с кем бы полаяться.

Олимпиада как ни в чем не бывало стояла позади падчерицы.

– Только поповских ряс не нашивали, а то поди все перепробовали, – едва не наступив на подол нового платья, проворчал Авдей.

– Тебя не спросили, что нам нужно шить, что мерить, – брезгливо закусив губы, проговорила Олимпиада. Она сегодня ничего не успела выпить, потому была сердита не меньше мужа.

– Вот меня, матушка моя, как раз и надо спрашивать.

– С каких это пор? – с нескрываемой издевкой спросила она.

– А с таких, что счета за ваши придумки шлют мне, с меня и дерут как с сидоровой козы!

Олимпиада ответила не сразу. Сначала гневно шевельнула бровями и облизнула яркие губы. Марфа увидела, как у мачехи под синей газовой косынкой странно двигались и на глазах розовели уши…

– С нынешнего дня, – раздельно и строго начала Олимпиада, – за все буду расплачиваться сама…

– Из каких это капиталов, позвольте спросить?

– Из собственных.

– Да где они, твои собственные?.. Уж не молола бы при дочери-то!

– А что мне твоя дочь? Она сама по себе, а я тоже свой мильен имею и вовсе не желаю кому-то кланяться…

– Ах, ах! – Доменов визгливо хохотнул, словно помешанный.

– Ты что, репей слопал? – Олимпиада подняла на него синие гневные глаза.

– Лягушку и твой мильен в придачу! Вот, вот! – подкидывая на столе разное тряпье, скулил на высокой ноте Авдей Иннокентьевич. Откуда только голос брался…

– Что с тобой, папа? – Марфа, стройно и гибко переваливаясь в узком, золотистого цвета платье, плавно подплыла к отцу.

– Тю-тю – ваши мильенчики улетучились! Ограбили! Разбойники! Христопродавцы!

С треском оторвав все пуговицы на жилете, продолжая кричать и браниться, он схватил с комода хрустальную вазу с румяными яблоками и грохнул ее об пол.

– Да он и вправду белены объелся, – проговорила Олимпиада.

– С корнем бы слопал и ох не сказал! – вдруг громко и отчетливо выкрикнул Доменов. Он неожиданно овладел собой, наклонившись, подхватил катившееся на полу яблоко и жадно вонзил в него острые зубы. – Лучше уж белену, чем… – Авдей Иннокентьевич замотал растрепанной головой и не мог выговорить тех слов, которые собирался сказать.

– Да что такое стряслось с тобой? Можешь ты нам толком объяснить? – привыкшая ко всяким его выходкам, спросила Олимпиада.

– С акциями своими от этих разбойников из «Ленского товарищества» можешь, душа моя, в нужник сходить…

– Это еще что такое! – грозно прикрикнула Олимпиада и зажала ладонями щеки. Даже ей стали противны скабрезности мужа.

– А то, что они на это только и годятся…

– Тошнехонько тебя слушать. Ведь сам недавно хвалился, что этим бумагам цены нет.

– Именно грош им теперь цена. Да что вам, дурищам, объяснять!

– Ох, папа! – не выдержала Марфа. – Ты все-таки объясни. Неужели сибиряки твои разорились?

– С потрохами летят в трубу. Там у них второй месяц такая заваруха идет! А Кешка Белозеров приказал, подлец…

Вспомнив, что творится на петербургской бирже с акциями «Ленского товарищества», Доменов потряс головой. Рассказать все, что он слышал о событиях на Витиме, даже ему было страшно. Узнав о катастрофе на бирже, он метнулся было туда, но там, еще толком ничего не зная, плели такое… Чтобы получить новости из первых рук, Авдей плюхнулся в пролетку первого попавшегося ему лихача и помчался к Белозерову.

Рыжеусый и наглый, похожий на городового лакей Гинцбурга уперся в дверях и заявил, что приема нет. Авдей подумал немножко, потом погрел в руке трешницу и сунул ее в карман лакею. Тот поклонился, провел его в гостиную и посадил напротив камина, где уже жарко пылали березовые поленья. Потом исчез. Минуту спустя появился сам витимский владыка. На нем уже был надет дорожный пиджак из тонкого коричневого сукна и оленьи унты на мягко скрипящих подошвах. Белозеров не был, как показалось Авдею, удручен и вроде как ничем не обеспокоен. Поздоровавшись, спросил деловито и сухо: